И даже небо было нашим - Паоло Джордано

видел другое: я это знала. У него перед глазами был нависающий потолок комнаты в башне.

Я поудобнее уселась на стуле. Томмазо медленно поднял голову.

– Я говорил себе: то, что мы делаем, – нехорошо, аморально. Но я возвращался в башню, когда только мог. Впрочем, это бывало нечасто – четыре или пять раз, не больше. Ну, пять, от силы шесть раз.

Закончив смену в «Замке», я садился на мопед, сворачивал на короткую дорогу через Мартина Франка, а потом выезжал на береговую автостраду. Хотелось добраться до башни как можно скорее.

– Тут замешана девушка, – сказал синьор Наччи, когда я в очередной раз пришел к нему отпрашиваться. Я промолчал. В сущности, это нельзя было считать ложью.

– Счастливая, неповторимая пора юности, – сказал он.

Затем достал из кармана банкноту в двадцать тысяч лир.

– Своди ее в ресторан.

На эти деньги я купил пасту, свиную грудинку, сникерсы и две бутылки красного. По общему негласному решению покупкой еды должен был заниматься я, потому что только у меня был постоянный заработок. Деньги, которые Никола ежемесячно получал от родителей, уходили у него на жизнь в Бари и на бензин. У Берна и Виолалиберы ничего не было.

Войдя в башню, я с порога бросал Виолалибере ее сникерсы, а она жадно их собирала. Готовили мы на походной плитке, которую ставили ближе к лестнице, чтобы в комнате чада было поменьше. За стенами башни был май, дни становились длиннее, но я не замечал этого. Теперь я предпочитал искусственную вечную ночь в башне, холодный свет фонаря.

Однажды ночью мы курили кальян, который Никола купил на блошином рынке в Бари, табак был ароматизирован яблочной эссенцией. В другой раз мы играли в театр теней – показывали силуэты на стене. Никола изображал собаку в профиль, Берн – мышь, я – нетопыря, Виолалибера – павлина. Наши причудливые тени касались друг друга, сливались друг с другом на неровной стене. Мы изображали животных, но сами были хуже, чем животные.

Так продолжалось примерно три недели. Я убегал из «Замка», когда только мог. Однажды, во время приема, Коринна схватила меня за рукав форменной куртки. Я чуть не опрокинул поднос с закусками.

– Что, расхотелось тебе нюхать резервуар?

– Нет. То есть да. А что?

– Ты больше не спускаешься в погреб.

– Просто устал немного.

– Куда это ты все время ездишь? – не отставала она.

Гости уже сняли обувь и гуляли по лужайке среди саговых пальм. Я предупреждал их, что это небезопасно: в саду отеля полно ос, но они меня не послушались. Рано или поздно кого-нибудь укусят.

– Говорят, у тебя девушка в Пецце-ди-Греко.

– А ты веришь?

– А почему я не должна верить?

Она явно была обижена.

– Это неправда, – едва слышно произнес я.

– Правда или нет, но это не мое дело, верно? – сказала она свистящим шепотом. Затем посмотрела мне в глаза. – Верно, Блэйд? – Она сунула сигарету в щель стены между двумя камнями, затем сказала: – Ладно, как хочешь, – и прошла мимо, сильно толкнув меня плечом.

Тут я на самом деле уронил поднос. Стаканчики с раками в розовом соусе разлетелись по светлому полу. На некоторых появились трещины. Те, что пострадали меньше всего, я снова поставил на поднос и подал гостям.

Позже я упаковал еду, оставшуюся от приема – баклажаны с сыром и зеленью в кляре; конечно, в бумажной салфетке им предстояло превратиться в кашу, но мы бы съели их и такими, слипшимися и холодными.

Была уже почти середина июня, вот-вот должен был открыться сезон в Скало. На площадку уже завезли столы и скамьи, на фоне моря вырисовывался розовый фургон кафе.

– Жарево! – объявил я, снимая рюкзак.

Теперь я уже научился без труда залезать в башню и спускаться по лестнице на ощупь, не включая фонарик.

Не дождавшись ответа, я произнес:

– Ужин!

Сначала я увидел Николу. Он сидел на матрасе, обхватив голову руками, и даже не повернулся в мою сторону. Над фонарем кружила ночная бабочка, непонятно как залетевшая сюда.

Берн лежал на полу, сцепив на груди руки. Я вытащил из рюкзака сверток с едой, оставшейся после приема, и помахал им у него перед носом.

– Оставь его в покое, – сказал Никола. – У него спина болит.

Берн так и лежал не шелохнувшись, с закрытыми глазами. Не знай я, что он давно уже покончил с молитвами, подумал бы, что он молится. Хотя сейчас мне кажется, что тогда, возможно, он действительно молился – но только в тот раз.

– Где Виолалибера? – спросил я.

Никто не ответил. Быть может, я почувствовал облегчение от того, что ее там нет. Это давало мне шанс, хоть и всего на один день, сберечь ту малую толику целомудрия, которая у меня еще оставалась. Мы побудем здесь втроем, как раньше. Я взглянул на Берна: он давил пальцем себе на грудь.

– Это все сырость, – сказал он. – До костей пробирает.

– Сколько у тебя денег? – спросил Никола.

Я достал бумажник, пересчитал деньги над фонарем.

– Пятнадцать тысяч. А в чем дело?

– А заначка у тебя есть?

– Я всегда приношу вам еду.

Еду приносил я один. И мне никогда не говорили «спасибо». Наоборот, иногда даже заставляли почувствовать себя чужаком, обмениваясь друг с другом понимающими взглядами.

Бабочка села на самую яркую точку на поверхности фонаря, крылья ее вздрагивали.

– Этот тип не платит тебе за то, что ты играешь в карты?

– Я не играю, я крупье.

Только тогда я заметил, что глаза у Николы влажные. Когда я сказал ему, сколько у меня денег (вдвое меньше, чем было на самом деле), он опять обхватил голову руками.

– Зачем тебе деньги?

Еще один вопрос, оставшийся без ответа. Прошла минута. Наконец Берн устало проговорил, обращаясь к потолку:

– Давай, Никола, скажи ему.

– Скажи сам! Или боль в спине говорить не дает?

– Так для чего вам деньги?

– Похоже, мы накосячили, приятель, – сказал Никола, и вдруг захохотал. – Здорово накосячили.

– Никола, Берн, что случилось?

– Она залетела, – произнес голос снизу.

Успокоившись, Никола впился в меня глазами.

– Случайно не от тебя? – спросил он шепотом. – Может, у нее родится такой же, как ты, с белыми ресницами? – И снова разразился истерическим смехом.

Берн медленно сел, скрестив ноги, попробовал расправить плечи. Он говорил, что колющая боль начиналась у него в висках, потом переходила в позвоночник и опускалась все ниже и ниже, до паха. Приступы продолжались примерно неделю. Но ты, конечно, это знаешь.

– Давай выйдем, – сказал мне Берн.

Я помог ему встать, затем подняться и спуститься по лестнице. А там, где не хватало ступенек, помогал сползти вниз. Мы прошли